— Я начинаю понимать, почему они зовут тебя педиком, — говорит Кэрри Бригхем спустя десять секунд обоюдного молчания.

Ровно десять, она посчитала.

С тех пор как дубина-Ноакс оторвался своим ртом от её рта, прошло целых десять секунд — и за это время он не сделал ровным счётом ничего. Просто стоял и смотрел на неё. Полный придурок.

Кэрри жалеет только об одном: под лестницей мало света. Не разглядишь, как он там вообще: живой или в вертикальном обмороке. Судя по злобному взгляду исподлобья, живой. Отец рассказывал Кэрри, что так смотрят на вооружённых людей молодые койоты. С одной стороны, боятся выстрела промеж глаз. С другой стороны, помнят про собственные зубы, которыми только что подрали десяток кур на заднем дворе.

Отец Кэрри Бригхем ненавидит койотов.

Кэрри Бригхем ненавидит отца.

А Тед Ноакс, по всей видимости, ненавидит целоваться с девчонками. Кто бы мог подумать!

— Заткнись.

Ой, что, простите?

— Заткни пасть, окей, Бригхем?

На ум Кэрри единовременно приходит с десяток ответов разной степени остроумности, вроде: «Заткни её сам, если ты такой молодец» или «Это ты обычно говоришь своим Куртам Локвудам, или кто там нынче облюбовал твою задницу?»

Ну ладно, сегодня Кэрри Бригхем определённо не в ударе. Но невударность — не повод молчать; и Кэрри Бригхем не молчит. Она открывает рот (пасть!), она ухмыляется рваным углом губы, она складывает руки на груди — и, уф-ф.

Хорошо.

Ладно.

У Ноакса (фамилия, правда, дебильная; в младшей школе Кэрри переписала весь классный лист себе на бумажку и примеряла к своему имени каждую; в рейтинге дебильности «Ноакс» занял почётное третье место) — так вот, у Ноакса неожиданно холодные пальцы. Этими холодными пальцами он лезет — тоже неожиданно — прямиком ей под рубашку, сминая уже примятую (опоздал, дубина!) ткань. Кэрри фыркает — смешливо — в чужое плечо.

— Показать тебе, где у женщин располагаются стратегически важные места, или ты был умницей и не прогуливал биологию?

Представить себе, как он закатывает глаза в этот момент, совсем нетрудно. Кэрри представляет глаза, напряжённый подбородок, сжавшиеся скулы — и немного больше.

Потому что стоматологические слепки подводить не должны. Стоматологические слепки — штука верная; не зря ведь она провела добрых три часа, рассматривая эти странные куски хрен-знает-чего, расставленные ровным рядком по полочкам? Жуткое зрелище. Так Кэрри узнала, что у Мэри Энн нет аж пяти нижних зубов (и куда она их только девает; на аукционах, что ли, продаёт?..), у отморозка Брауна они торчат во все стороны, как эти поганые цветочки в клумбе его матушки, а вот у Теда Ноакса... О! Хм.

У Теда Ноакса — зубы-ножницы. Острые такие. Акульи. Деформация какая-то, что ли; разве что в два ряда не растут.

Не растут ведь? А? Ну?

Стоит проверить.

Кэрри цепко прихватывает Ноакса за загривок искусанными ногтями и наслаждается тем, как сдержанно — сдавленно — он шипит в ответ. А после — по-хозяйски беспечно толкается большим пальцем ему в рот. И трогает, ощупывает его челюсть так, словно именно этим и положено заниматься под лестницей вместо пятого урока.

Второго ряда акульих зуб у Теда Ноакса не обнаружено. Какая. Жалость.

Зато обнаружены пара весьма многозначительных выдохов и упирающийся прямо в бедро стояк. Это слово — «стояк», бо-оже, серьёзно? — кажется Кэрри ужасно тупым. Но Ноаксу, пожалуй, подходит.

Он ведь действительно старается, да? Кэрри ухмыляется сыто, чувствуя, как тёплый язык касается горла (опасно; ни койотов, ни акул не принято подпускать к подобным местам; это ведь там кожа такая тоненькая, что может разойтись по швам), как эта его длинная ладонь подхватывает её за бёдра, как нетерпеливо звенит пряжка ремня на его брюках.

Кэрри весело и ни капельки не страшно. Даже когда её затылок окончательно встречается со стеной, а со стороны коридора доносятся чьи-то неторопливые шаги.

Впрочем, шаги. Да. Шаги — это нехорошо, это плохо, это очень-очень ужасно; Кэрри дёргается буквально на секунду, но —

в эту же секунду ладонь Ноакса накрывает её под юбкой.

И Кэрри действительно удаётся забыть три — три? — да-да-да, боже, правильно, продолжай, ровно три вещи.

первое: её отец не вернётся с войны;

зато ладонь ноакса вернётся ляжет ей на спину оцарапает меж лопаток пальцами-когтями заусенцы вместо акульих жабр у акул ведь есть жабры она ничего не напутала нет верни блядь на место свою проклятую холодную ладонь иначе я перекушу тебе запястье мистер ноакс у меня тоже есть зубы я тоже могу ими как следует п о в о е в а т ь

второе: она и не хочет, чтобы отец возвращался;

она хочет чтобы спокойно и правильно и приятно и горячо чтобы касаться не переставая брать везде слушать и слышать и какие звуки вы издаёте право мистер ноакс как вам не стыдно надеюсь кто-нибудь услышит у них тут везде жучки и навороченные приборы чтобы подслушивать и подглядывать а ещё слепки детских челюстей музейная камера заставленный партами морг

третье: исключение из школы — последнее, что нужно ей в её маленькой, гадской, паршивой жизни;

в маленькой гадской паршивой жизни есть маленькая гадская паршивая кэрри бригхем которая пялится на чужие челюсти гладит чужие зубы медленно и ласково как умеет ласково и медленно и её акула барахтается на берегу смотрит невидящим рыбьим взглядом таким что наверняка просила бы умоляла бы если б умела го-во-рить какая жалость что не умеет пока папа убивает койотов кэрри ловит их за загривки и прижимает к себе и хочет и улыбается так весело и так хорошо

Она не запоминает, когда впивается зубами в собственную ладонь, но потом видит, чувствует: на коже пульсирует аккуратный синеватый след в полумесячной форме. Кэрри подмигивает ему мокрым из уголков глаз — её резцы ухмыляются, прямо с ладони.

Ноакс — дылда — дышит откуда-то сверху, всё медленнее и глубже. Вроде бы, даже ладони успевает вытереть платком. Правильный какой, просто убиться.

Кэрри холодно, но она отводит чужую руку, тянущуюся за объятием, небрежным и чуть смешливым движением. Джентльменничает; значит стесняется или боится. Нечего тут бояться, глупый. Можешь смотреть.

Она оглаживает юбку, убирает растрепавшиеся волосы обратно в хвост и даже милостиво застёгивает верхние пуговицы на чужой рубашке, у самого горло. Близко-близко. Внимательно чувствует, как вздрагивает под мизинцем кадык.

— Пригласишь меня на выпускной? — интересуется она как бы между делом, отступая на шаг.

И что? Выглядит Ноакс, ну-у, не очень. Так, будто его переехала пара машин на автостраде, одна вслед за другой. Кэрри хочется верить, что какой-нибудь простофиля-магнат лет через двадцать обязательно назовёт в честь неё линейку машин. Просто так. Хочется, и всё.

— Не пойду я на выпускной.

Заговорил, надо же. Умница.

— О! — понимающе бряцает Кэрри. — Ага. Тогда — за школой или у меня во дворе? Или — сводишь меня в дайнер для начала, как приличный молодой человек?

Приличным молодым человеком в этот момент можно почти что искренне залюбоваться. Кажется, кое-кто изрядно перестарался с, м-м, зубами. По крайней мере губы Теда Ноакса выглядят так, как будто с утра он облюбовал помаду собственной матушки.

— Я люблю пироги, если что, — милостиво добавляет Кэрри. — Яблочные.

Ноакс зарывается носом в собственный воротник; и это, в общем-то, тоже ответ. Кэрри он вполне устраивает. Такой ответ она готова проглотить без остатка, да? Да.

Вот почему она улыбается Теду Ноаксу на прощание предельно дружелюбно.

Проглотить без остатка, думает Кэрри, неторопливо вышагивая по направлению к столовой. Это значит — полностью, ни крошки не оставив.

Це-ли-ком.

Спица не делает кукол по заказу. Это известно всем. Но тот, другой, всё равно просит — приходит тихо, заползая сигаретным дымом за драпировку кулис, и склоняет голову (отсутствующую) набок: не то в приветственном поклоне, не то просто смешливо.

Оба варианта ему по душе.

Плечо Спицы (он почти уверен, что это — плечо) льнёт в сторону.

— Я не беру заказов, — говорит Спица, смыкая и размыкая неплотно сплетённые меж собой губы.

Да. Не берёт. Это известно.

— Я не беру заказов и не люблю, когда ты следишь за моей работой.

Он не следит. Потому что:

— Мне, право, нечем.

Смех у него — что сухой пепел под подошвами ботинок. Только совсем молодой.

Спица оборачивается (на шарнирах; как будто) и сгибает острые пальцы в острый замок. Смотрит с педантизмом ювелира-оценщика, пока тот, другой, перекатывается с носка на пятку и смолит строго вверх.

— Я не могу сплести твоих рук, потому что чёрный дым не даётся игле. Я не могу сшить твой голос, потому что не отыщу здесь ни лоскутка чужих воспоминаний. Ты понимаешь?

Понимает.

Но ведь хочется, чтобы и с ним, серым и спёртым, однажды что-нибудь произошло.

Хоть что-то.

А?

— Ничего, — чеканит Спица; выходит не то уговор, не то утешение. — Я могу по-другому.

Длинное шило на скрипливой оси протягивает — круглое и перламутровое. Он всматривается в пуговицы с пугливым любопытством; раздвинул бы смрадный рот в улыбке, но что уж сейчас. Что уж.

— Теперь у тебя не будет предлога, — говорит Спица. — Теперь ты сможешь смотреть, а я — смогу указывать тебе на выход и не бояться, что ты его не заметишь. Целых два глаза. Очень по-человечески.

Грубиян.

Шарнирное остриё теряется в складках лёгкого дыма и тяжёлых карманов. Обратно — уползает проворным металлическим ужом. Уже без пуговиц, в одиночку.

— У тебя были дивные тёмные глаза, Оливейра. Я помню это довольно хорошо.

Может быть, врёт. А может и нет.

— Что ещё ты помнишь?

Он докуривает до фильтра и целомудренно прячет остаток в карман.

— Немного.